Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

Ты принес мне стихи о Версале,
О Версале под сеткой дождя:
Вечерели свинцовые дали,
Старый парк оголел, обнищал.
Это правда, промокли до нитки,
Все бродили под мелким дождем.
Уже заперли в парке калитки
И пошли мы окружным путем.
Мне сутулила плечи усталость,
Но мерещился прежний, другой.
И сама я себе показалась
Нехорошей, жестокой, дурной.
Разве сердце не грызла тревога,
Разве боль не томила остро
За бокалом горячего грога
В небольшом опустевшем бистро?
Ты читал мне стихи о цыганах,
Как цыганка варила ежа…
Помню, было и смутно, и странно,
Билось сердце и голос дрожал.
Мы друг другу так мало сказали,
Но понятен был каждый намек…
Ты принес мне стихи о Версале —
Бледно-синий блокнотный листок.
Вот поэтому долго не спится,
Что-то помнится, бьется, звенит…
Этой первой версальской страницей
Начались мои новые дни…

Они отрадней, чем слова молитв.
Их повторять ведь то же, что молиться.
Я вижу, как туман встает с земли.
Я опускаю тихие ресницы.
И за стихом я повторяю стих,
Звучащий нежным, самым нежным пеньем.
И, как Евангелье, страницы их
Целую с трепетным благоговением.
И в синий холод вечеров глухих,
Когда устанем мы от слов и вздохов,
Мы будем медленно читать стихи,
Ведь каждый, как умеет, славит Бога.
Я буду слушать тихий голос твой,
Перебирать любимые страницы.
Я буду тихо-тихо над тобой
Склонять густые, длинные ресницы.

Было света и солнца немало.
Было много потерь, — и вот,
Говорят, что я взрослою стала
За последний, тяжелый год.
Что же? Время меняет лица,
Да оно и не мудрено.
Невозможное реже снится,
Дождь слышнее стучит в окно.
Жизнь проходит смешно и нелепо.
Хорошо. А каждый вопрос
Разлетается легким пеплом
Чуть дурманящих папирос.
Я не стала больной и усталой,
И о прошлом помню без зла:
Я и лучше стихи писала,
И сама я лучше была.
Жизнь короткая — вспомнить нечего.
День дождливый за мглистым днем.
А уж где-то в душе намечен
Еле видный, тихий надлом.

Помню все — бережно складывал
На самое дно души —
Запах крови, полей и ладана,
Все, что думал, видел, вершил.
Ничего не забыл, не растратил —
Дотащил к чужим берегам.
Столько было рукопожатий,
Поклонялся стольким богам.
Эй, прохожий, может быть, нужно?
Хочешь, весь этот хлам отдам?
Только б стать опять неуклюжим
И тоскующим по лесам.
В блеске, в гуде парижских улиц
Двадцативосьмилетний старик,
Бледный, худой — сутулюсь
В вечно поднятый воротник…

Тачанка катится. Ночлег уж недалек.
Подводчик веселей кнутом захлопал.
Налево был недавно городок,
Дремал в пыли и звался Перекопом.
Направо море — свежей синью вздуто.
Изрытый, в ржавой проволоке, вал.
На стыке с морем огибаем круто
Глубокий ров. Взгляд на скелет упал —
Полузасыпанный, ненужный никому.
А желтый череп на дороге пыльной.
Попридержи-ка! Череп я возьму
В сентиментальное свидетельство о были.
Здесь карабин в затылок разрядили.
Присыпали землей. Копать? Тут нужен лом!
Сойдет и так! Толково закурили —
И некто смех взорвал забористым словцом.
И череп бережно я прячу в свой мешок.
И укоризненно копну волос колышет
Подводчик. За бугром сады и крыши.
Блаженный час! Ночлег уж недалек.

Отдам тебе все дни мои глухие,
И каждый взгляд, и каждый звонкий стих.
И все воспоминанья о России,
И все воспоминанья о других.